
Несколько дней назад прихожу на работу, а на моем столе стоит (да на книжке Is this a real life про Меркьюри, которую читаю по работе) чудесная чашка. Написано на ней "Кружка русской поэзии", а с другой стороны натурально "Выпьем с горя, где же кружка". И не напечатано этак тяп-ляп, а отличные упражения в каллиграфии, достойные, делающие честь вкусу художника – и дарителя. Я очень обрадовалась! Is this a real life? Мы обнялись с кружкою, Лиля воскликнула – вот то, что характеризует тебя всецело (ээ, выпивание с горя? – ну конечно же нет, русская поэзия!). Подумала, что даритель был X, Y, Z, да какая разница, мне очень было приятно. Потом выяснилось, кто, да разве это важно, is this a real life?
Мысли мои немедленно и с нежностью переехали к Онегину, конечно. Я сейчас не про комментарии Лотмана или Набокова, о нет. Я часто вспоминаю последнюю главу, а особенно эпиграф к ней. Впрочем, вообще эпиграфы к главам выдают милую (и бесконечно юношескую все-таки) манеру с одной стороны расширить контекст повествования, с другой – трогательные попытки узнавания в других некоего своего опыта, который индивидуален – и всеобщ.
Моя нежность обращается к "Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай" – эпиграфу к последней главе. И Байрон тоже был мальчик, конечно, с этими его "Стихами о разводе". Что это, почему "Если навсегда, то навсегда прощай". Разве перестают быть, длиться моменты, которые тянутся всегда, и умирать будешь, не выпустишь твоей руки. Все это милые вообразительные штуки; настоящие, конечно – это ипотека, покупка кондиционера, но кто сказал, что эти пошлые штуки – реальность более настоящая, чем is this a real life?
Написать бы книжку, как парень приехал в деревню, да сблизился там с местными, шутили мы несколько лет назад. Так и живешь всю жизнь с Онегиным, как с соседом по даче. Кружка русской поэзии.